Когда Ада Абрамовна Пантюхина прочла мне по телефону написанное ею и позже опубликованное в «Жуковских вестях» свое эссе о муже, замечательном летчике-испытателе и человеке Александре Харламовиче Пантюхине, меня поразили и суть, и форма — ее исповеди, в сущности. Невольно вспомнилось, что много лет назад свое замечательное интервью с мужем, опубликованное в родной газете в связи с юбилеем Школы летчиков-испытателей, Ада Пантюхина подписала именем А. Верная. В ее прочитанной мне по телефону исповеди поразило не только то, что это было еще более яркое продолжение верности, любви, гордости. Поразила интонация: тихий голос, такт, сознательно приглушенное, но впечатляющее наполненное русское слово.
Тогда, восхитившись услышанным, я сказал Аде Абрамовне, глубокому, тонкому, благожелательному редактору многих моих статей в газете в пору нашей дружбы, наболевшее о русском слове: «Недавно прочел статью Каина Стюарта о печальном будущем русского языка. Не знаю автора, и не знаю: то ли он – желчный брюзга-русофоб, то ли добрый человек, переживающий за трудное время в нашей стране и современные проблемы великого языка Пушкина, Гоголя, Толстого… Представляет он выводы исследований Института лингвистики в Тарту, входившего в свое время в Академию наук СССР, который объявил, что «русский язык в течение ближайшего года может быть исключен из списка языков мира». По классификации ЮНЕСКО существует несколько стадий отмирания языка, и русский якобы полностью соответствуют самой тяжелой из них: почти заканчивается словообразование на основе родных корней, новые термины являются заимствованными, понятия, пришедшие извне, вытесняют родные аналоги… Вне всякого сомнения, есть о чем думать: и власти, плетущейся во главе российского народа в хвосте мировой цивилизации, и нам, грешным, не берегущим родной язык. Конечно, язык — это отражение глубинных проблем нашей культуры: хозяйствования, познания мира, бытия, отдыха… Россиян призывают гордиться тем, что у нас неисчерпаемые запасы газа. Но единственное наше неисчерпаемое богатство — это язык. Беда лишь одна: добывать его приходится со всё больших глубин, покрываемых новыми культурными слоями, больше напоминающими пустую породу, нежели полезное ископаемое».
Тогда же я сказал Аде Абрамовне с искренней признательностью: «Но в том, что русский язык сохраняет свою поразительную силу, лишний раз убеждает и Ваше замечательное слово! Так бывает с самыми глубокими, мудрыми и сердечными словами, на которые так богат русский язык: и мы их знаем, и мы почти так же думаем о самых любимых, увы, потерянных нами людях, но почему-то не решились или не смогли высказать их вслух. Конечно, не обязательно быть великим человеком для других, чтобы заслужить благодарную память самых близких…»
Но Александр Харламович Пантюхин был именно таким. Одного того, что он — заслуженный летчик-испытатель СССР, было бы достаточно, чтобы понять: это особенный человек! Когда мы познакомились накоротке впервые, я уже знал это. Но не мог и представить, узнав ближе, а, главное, узнав о нем от других, когда его не стало, насколько многогранно ярким был этот тихий, скромный человек. Как жаль, что он потерял слух в летных испытаниях. Но хуже то, что мы сами оказались еще более глухими в повседневной сутолоке, не способными разбудить и услышать голос (голос-то остался, и мудрость, и память остались!) — у человека совершенно необыкновенного жизненного опыта и природной сдержанности.
Поступив в КАИ в 1949 году, Саша Пантюхин начал заниматься одновременно и в парашютной, и в планерной, и в самолетной секциях аэроклуба. Стал чемпионом Татарии по самолетному и парашютному спорту. В то же время играл на трубе в духовом оркестре института, был одним из руководителей общественной жизни комсомола КАИ и успевал подрабатывать с такими же, как сам, «бедняками» на разгрузке барж с цементом, арбузами, лесом. Это невероятно, но при всем при том он был всегда круглым отличником в учебе.
Став аспирантом КАИ и секретарем комитета комсомола института, Пантюхин участвовал (вместе с будущим Генеральным конструктором ОКБ П.О. Сухого М.П. Симоновым) в организации студенческого ОКБ, а затем — знаменитого государственного ОКБ спортивной авиации, в котором вскоре стал главным конструктором и начальником ОКБ. Мне довелось беседовать о том времени с Михаилом Петровичем Симоновым, и он тепло вспоминал одного из своих ближайших сподвижников — Сашу Пантюхина. В сущности, Пантюхин был сложившимся талантливым конструктором и ученым, но верх в нем взял замечательный летчик.
В 1959 г. он поступил в Школу летчиков-испытателей. По окончании ее, работая в течение 10 лет на одном из лучших — Горьковском авиационного заводе, он провел испытания и сдал ВВС около трехсот самолетов МиГ-21 и МиГ-25. В их числе были боевые самолеты, сданные заказчику во время напряженных служебных командировок в Индию и Ирак.
В 1970 г. Александр Харламович был переведен в ЛИИ, где параллельно с повседневной работой летчиком-испытателем он стал заместителем начальника ШЛИ по летной части и выпустил в течение 7 лет в общей сложности 78 летчиков-испытателей.
Как бы много ни было написано о том, что стоит за этими сухими словами, сколько личностей, происшествий, потерь и обретений, этого всегда будет недостаточно. Вот почему такой необыкновенный интерес представил опубликованный в «Жуковских вестях» рассказ о муже Ады Абрамовны Пантюхиной. Интересно не только что она, человек глубокого ума, доброго сердца и редкого такта, сказала о своем муже. Но и то, как она это сказала, профессиональный журналист, замечательный знаток и ценитель русского слова.
Мне в связи с изучением истории авиации довелось хорошо знать вдов выдающихся ученых, конструкторов, летчиков. Можно сказать, что после ухода многих из них (далеко не всех, впрочем) смыслом жизни вдов становилось служение памяти людей оставивших глубокий след в отечественной истории. Можно только восхищаться подвижничеством Нины Ивановны Королевой и Нины Георгиевны Громовой, Татьяны Николаевны Христианович и Маргариты Карловны Анохиной (Раценской), Тамары Николаевны Нюхтиковой и Инны Андреевны Веремей… В этом же ряду, думается, и Ада Абрамовна Пантюхина, но далеко не все из них смогли написать о своих мужьях то, что без преувеличения можно назвать исповедью.
По-моему, одно из самых достойных качеств человека — его способность восхититься другим человеком. Оно сродни потребности наиболее мудрых — дарить другим, воспринимая это как высшее обретение для себя…
Ада Абрамовна была крайне сдержана на похвалу. Никогда не забуду в связи с этим слов А.Х. Пантюхина о моей книге «Летчики-испытатели. Туполевцы». Он прочитал ее, уже будучи очень тяжело больным. Эти слова передала мне после ухода мужа из жизни Ада Абрамовна: «Книга фундаментальная. Как «Капитал» Маркса!» Я не обольщаюсь и предполагаю, что Саша имел в виду… вес тяжелой книги… Но мудрая Ада Абрамовна оставила меня в добром неведении на этот счет…
В последние годы, когда нас уже не связывали «Вести», мы нередко и с неизменной радостью встречались на улицах города, на каких-то торжествах. Каждый раз, вновь и вновь убеждался: во-первых, таких любящих и любимых, мудрых мам и бабушек просто нет. Во-вторых, мало людей столь же покладистых, людей такой основательной общей культуры, и, одновременно, мало столь же жестких, критически и конструктивно мыслящих граждан, которые так неравнодушны и озабочены будущим нашей большой страны.
И еще одно яркое ощущение, особенно проявившееся в последние годы жизни скромной, гордой и независимой Ады Абрамовны. Она была верной дочерью своего маленького и великого народа. С какой радостью, с какой доверительностью она рассказывала об открытой ею для себя, расположенной недалеко от Жуковского, замечательной уютной синагоге, ставшей для нее центром повседневной, наполненной глубоким содержанием интеллектуальной, духовной жизни…
С уходом Ады Абрамовны, истинно светлого, многогранно одаренного человека, истинного русского интеллигента, потерял не только приход ее церкви, не только ее народ, не только ее замечательная семья. Потеряли все мы.
Геннадий Ашотович Амирьянц
Фото Анатолия Смирнова
